В издательстве АСТ вышла книга учредителя фонда помощи хосписам «Вера» Нюты Федермессер «Из любви к тебе». Книга посвящена маме Нюты, Вере Миллионщиковой, — 6 октября 2022 года ей исполнилось бы 80 лет. Публикуем отрывок из книги.

6 октября 1942 года родилась моя мама, Вера Васильевна Миллионщикова. Чем дольше ее со мной нет рядом, тем больше она есть прямо внутри меня. И чем дальше отодвигается в прошлое дата ее ухода, тем глубже я сознаю, что это величайший был человечище — моя мама, — равный по масштабу Сахарову и Лихачеву, только значительно более востребованный нашим таким несчастливым обществом.

Такие у нее были «Правила жизни»:

  • Что такое хоспис: работа нянечки.
  • В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!»
  • Беременная женщина — это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи — мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица — одухотворенные.
  • Жизнь — это путь к смерти.
  • Смерть — это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть — это таинство, которое осознают все — с самого рождения. даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого — замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине.
  • Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать — не умирала.
  • Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра.
  • Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери — комната, и в ней сидит женщина лет тридцати двух. дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке — килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати, лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами — на клеенке, без простыни. Окоченение — минимум сутки. Первое желание было — задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь.
  • Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все.
  • Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего — пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу.
  • Отслеживаю судьбы детей энкавэдэшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер… Грех родителей просто так не отмолить, без платы — нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки.
  • Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет».
  • У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них.
  • Классический джаз — это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат дюк Эллинг- тон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо.
  • У меня нет завещания — зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу — и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки.
  • Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками.
  • Рак — интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и — авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология — многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, — жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство — время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить.
  • Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я — родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь — Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976 году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе.
  • День Победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. для меня это был явный знак того, что мама — хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья — преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!»
  • Боже, какая я была дура в школе — активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок — самых красивых. Рая и Люда были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была — эталон, а они, как мне казалось, нет. райка вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед — и сиськи видны.
  • По каким заповедям жить — коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще — не важно. Главное — жить любя.
  • Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» — «Нет, — отвечаю, — лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор — главного врача хосписа и главного врача женской колонии.
  • Я не люблю обходы. Мне не нравится, когда больные благодарят нас за нашу работу — за то, что у них чистая постель, есть еда и лекарства. До какого унижения должен дойти человек, чтобы благодарить за то, что его помыли и перестелили кровать!
  • Никогда не ищите благодарности от того, кому что-то дали. Благодарность придет с другой стороны. Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить — отовсюду.
  • Я не святая. Просто делаю то, что мне нравится. А так я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно.
  • У меня было три собаки, и все — дворняги. Мы — плохие хозяева: наши собаки были очень умными, но, старея, попадали под машины. Все три собаки так и погибли. Они были очень свободолюбивыми: с поводком ходить не хотели, а мы никогда не настаивали.
  • Я люблю собирать грибы и знаю, где гриб растет. У меня на них нюх, как у свиньи. Когда я иду за грибами, то точно знаю, что соберу 15–16 белых и пару подосиновиков. другие грибы меня не интересуют. Я мужу своему говорю: «Видишь березку? Иди и без шести белых не приходи». Он приходит с пятью, и тогда я возвращаюсь туда и нахожу еще один.
  • Я все время руковожу. Я очень люблю властвовать и очень авторитарна. девчонки говорят: «Маме помогать — хуже нет». Я сижу в комнате и командую: «Так, это — в шкаф, это — в мойку». Иногда мне, конечно, хочется прикусить язык, но дочки говорят, что если я замолчу, то буду драться.
  • С чужими всегда проще быть доброй.
  • Меня на всех не хватает.

«И это жизнь»: глава из книги Нюты Федермессер «Переписка со всеми»

***

Сегодня мамин день рождения. Она так отдавала себя всем нам, что вряд ли кто-то удивился тому, что она ушла в шестьдесят восемь лет. Так рано, но сделав так много…

Я очень тоскую, тоскую и по маме, по ее рукам, глазам, ругани, по ее сиплому смеху, ее бульону и вареной картошке, тоскую по ее проницательности и советам, по ее матерным частушкам и по ее макушке, по запаху ее сигарет…

И по Вере Васильевне, по идеологу и основателю хосписной помощи, я тоже тоскую. Все время хочется советоваться с ней…

И день ее рождения хочется всегда отмечать и дома с детьми, и в хосписе с персоналом, и еще как-то особенно, как сегодня — открытием огромной конференции по сестринской помощи паллиативным больным.

Когда-то в «Правилах жизни» мама сказала: «Хоспис — это работа нянечки». А сейчас я пишу из огромного зала, где сидят более восьмисот пятидесяти медсестер со всей страны, более восьми- сот пятидесяти нянечек, от чьей работы зависит качество нашей с вами жизни и смерти… Они приехали и учатся переворачивать, подмывать, общаться, реагировать на все запросы, глядеть на пациента и родственников, которые бодрятся и шутят, и читать между строк, работать с болевым синдромом, с агрессией, со слезами — учатся не унывать и всегда улыбаться. Они приехали учиться этому невероятно благородному делу — быть медсестрой, сиделкой, нянечкой.

В своем завещании мама написала: «Вы должны гореть, а я теперь буду светить вам мягким теплым светом…» Иногда она посылает нам оттуда этот свой теплый свет, и он всегда к месту и всегда удивительно вовремя.

***

Вера Миллионщикова родилась в этот день, 6 октября, в 1942 году. В бомбежку, под городом Ртищевом Саратовской области. Бабушка рассказывала, что акушерки убежали прятаться от бомбежки в овраг, а она ковыляла сзади, подхватив руками большой вздрагивавший схватками живот, и молилась, чтобы ребенок не погиб сразу, как родится…

Ребенок не погиб. Ни в бомбежку, ни от туберкулеза, ни от менингита, ни от отека Квинке после укуса пчелы в шею, ни от удара ломом по голове на собственной любимой даче, ни от неудачной операции, ни от инфаркта, ни от саркоидоза, ни от врачебной ошибки… Она все это пережила… она так и не умерла, мне кажется, вовсе.

Со мной, по крайней мере, она живет каждый день. И мы ругаемся, и хохочем, и она курит, и мы покупаем ей брюки и мне шарф, и мы едем в хоспис с обходом, и она снова курит и смеется сиплым своим заразительным смехом, и снова ругается…

Пили сегодня за ее память и за ее умение отдавать и любить в Ереване, в ресторане «Долмама», теплую инжирную водку, семьдесят градусов. Ей бы понравилось.

Книги, которые помогают

***

Я приехала на один день в Никитино, где развеяна частичка маминого праха, где все о ней напоминает. Я реву. Смотрю в унылое серое небо, которое то порывисто, то размеренно засыпает всю деревню первым мокрым холодным снегом. реву прямо в это мудрое, низкое, почти зимнее небо и очень четко знаю, чем мама была бы довольна, глядя на меня оттуда, с этих сырых и холодных облаков, и главное, знаю — чем она довольна бы не была…

Мне звонят и пишут весь день разные люди и рассказывают, каким мама была ангелом, великим человеком, мудрой женщиной. Как она им помогла, когда, казалось бы… всё уже… А я реву и жду тишины, в которой я смогу наконец-то вспомнить не Веру Миллионщикову, а свою маму…

Я накрываю в деревне стол. Такой, какой мама любила. Я сейчас на кухне, за столом, у теплой печки, где жарко и жадно горят плотно забитые в топку дрова. А на столе дымится отварная картошка с маслом, и квашеная капуста в глиняной миске, и рядом на большом блюде красивой белой брынзово-снежной шапкой усыпан мамин фирменный «шопский» салат, который ее научила делать Марина Золотухина.

От любимых стариков Золотухиных, которые, кажется, так еще недавно были тут, в Никитино, долгожданными нашими гостями и соседями-выходного-дня, приходит из Израиля эсэмэска: «Сегодня день рождения Веры. Мы отмечаем всегда, и сегодня тоже. Вспоминаем прелестную молоденькую и озорную Костину сотрудницу. С первого взгляда было понятно, чем это кончится. Они шли навстречу друг другу. Глядя на Веру, нельзя было подумать, как она раскроется. Само ли по себе, или рядом с Костей происходило превращение из куколки в бабочку. Вера начала великое дело, а теперь у нее армия последователей. И если она знает об этом, она может гордиться, что во главе этой армии — ты. Помним и любим Веру и Костю. А тебя отдельно».

Я читаю и реву снова, потому что так мало уже осталось тех, кто помнит не святую Веру, а мою маму, «молоденькую и озорную Костину сотрудницу». Я шмыгаю и шмыгаю, и не встаю за салфетками, а лениво и жалостливо вытираю сопли и слезы рукой, и снова шмыгаю носом, и вспоминаю ее тут, на даче, в раздельном темно-зеленом купальнике с мелкими цветочками и тоненькими лямочками, игриво подмигивающую папе, вспоминаю ее хохочу- щей, с сигаретой, у плиты, среди гостей, вспоминаю ее со стиркой и с полосканием на реке, утром в смешной панамке возвращающуюся к завтраку с корзинкой земляники. Вспоминаю ее прекрасной бабушкой для Лизки и для Лёвика и уже болеющую и уставшую, но все равно хулиганистую, щедрую и прекрасную, хоть и на короткое время, — для Мишки.

Я вспоминаю, как мы с ней в 1993 году пришли к репетитору по русскому знакомиться. рекомендовали ее какие-то знакомые перед моим поступлением в институт. Такая бизнесвумен, дома у нее в отдельной комнате были четыре парты и доска на стене. И расписание занятий висело на двери. И за каждой партой сидел будущий абитуриент. По три-четыре человека за раз. Это производило впечатление, да. Она протестировала меня. рассказала, как я бездарна, но с ее помощью и ее усилиями, глядишь, поступлю — все-таки у нее связи… Мы вышли от нее.

Мама молчала. Потом закурила. Потом пошла быстрым своим неженским шагом к метро «речной вокзал». Оглянулась на меня и говорит: «Пойдем, чего ты? дорогу можешь не запоминать. Мы больше к этой дуре закомплексованной никогда не придем. Ты прекрасно поступишь без таких унижений».

Я вспоминаю маму, накручивающую на бигуди бабушкины редкие и тоненькие бледно-седые волосы. Вспоминаю маму в гневе. Это страшно. Она так глазами сверкала. Ужас! Маму флиртующую, танцующую, поющую, подбирающую вдруг почему-то по настроению какую-нибудь мелодию на пианино.

Вспоминаю маму серьезную, рассказывающую мне про символы фильма «Покаяние» и про Тарковского и его «Зеркало». До сих пор силюсь познать и полюбить его мамиными глазами и мозгами. Никак.

Я вспоминаю маму на каблуках, вспоминаю в кожаном черном пальто и с лихо закрученным шарфом на голове. Вспоминаю ее замирающую от удовольствия, когда я читала ей стихи на французском. Боже, говорила она мечтательно, почему у меня никогда не было любовника-француза… пошла бы за ним на край света… Нютка, еще давай, а?

А Боря Золотухин продолжает мне писать: «В молодости “святая” — это не про нее. Она была прелестная и озорная. В Вильнюсе таскала из кафе столовые приборы. На память. И три мужа — тоже говорят о чем-нибудь, Нютоша».

Мамочка, с днем рождения! Я очень стараюсь, и ты всегда рядом. (Иногда хотя бы не смотришь под руку, и то слава богу.) И я всегда знаю, когда я неправа, потому что чувствую, как ты недовольна…

Но любовь никогда не перестаёт… да? И время ничего не лечит. Со временем мы просто научаемся жить с разного рода болью и потерями, с тоской. Привыкаем, но не излечиваемся.

И с каждым годом я помню тебя все лучше. Помнишь, ты говорила мне, что чем дальше уходит в прошлое день смерти бабушки, тем четче она тебе вспоминается. Вот то же самое и со мной сей- час. И ужасно приятно, когда кто-нибудь вдруг скажет: «Нютк, ты так на Веру стала похожа!» И это не про работу. А про какие-то родственные генетические дела, там, поворот головы, голос, жесты. И еще я похудела немного, ты всегда об этом мечтала… Влезла в твои штаны и в пальто, в твое синее платье и даже в узкие сапоги. Я никогда и не думала их выкидывать или отдавать. Ждала. Сапоги, правда, я носить не решаюсь. Нет твоей смелости.

Мам! Мне как-то один пациент, который еще тебя застал, после твоей смерти сказал, что разница между нами в том, что ты работала для больных из любви, а я из чувства долга. И что у меня не получится. Потому что на долге, он объяснял, далеко не уедешь, так как нет повода для развития. Я много лет про это думала.

Так переживала! Но у меня получается, мам. Потому что он был не прав. Я тоже из любви. К тебе.

** *
21 декабря — такой же день, как другие. В этот день умерла мама. (Такие тяжелые слова, даже не знаю, что труднее — произнести их, написать или увидеть написанными.)

Она со мной, но до нее нельзя дотронуться. И это самое тяжелое. Нельзя лечь к ней, уставшей после работы, под теплый бок. Нельзя стряхнуть ей крошки с кофты. Нельзя дать ей чашку с чаем, который всегда не такой, как она хочет: то мало сахару, то много лимона, то зачем до краев, то неужели кипятка жалко. Нельзя просто слушать, как она сопит во сне, и жалеть и злить- ся, что на хоспис у нее время есть, а вот со мной поговорить — так она дрыхнет. Нельзя погладить ее руки (я лучше всего помню и хочу потрогать именно руки и всегда ухоженные и очень красивые ногти). Я всегда любила трогать ее руки, а она смотрела на них грустно и говорила: огромные акушерские руки, всегда их стеснялась. А позже стала говорить: ужас, да, какая сухая пергаментная кожа, и старческие пигментные пятна, смотри, все морщинится…

Мои самые любимые и очень теплые всегда руки. Руки с сигаретой, руки с зажатой кухонной тряпочкой, с мобильником под ладонью, с сигаретой, с чашкой кофе, с маленьким ножиком для фруктов, с сигаретой, с книжкой, просто руки на столе, под щекой, когда спит, руки с нейродермитом, с сигаретой, руки с морщинками, с пигментными этими пятнами, с инструкцией от лекарства и все же с сигаретой…

Я стараюсь вспоминать и рассказывать детям и про другую бабушку Веру. Не про ту, которой не хватает мне, мудрую и спокойную, а про ту, которая могла бы быть у них. Бабушку без правил, бабушку-хулиганку; бабушку, с которой я каталась с горки на попе (в любом пальто); бабушку, с которой мы воровали кукурузу и яблоки; бабушку, которая всегда принимала гостей, пела матерные частушки, а еще знала тысячи самых странных песен из ее больнично-лагерного детства (про зарядку, про библиотеку, про пионеров, про войну с фашистами). Бабушка, которая всегда заступится, поддержит, не выдаст секрет, будет платить «зарплату» из своего кармана и будет вместе нарушать родительские запреты.

Я стараюсь рассказывать им про бабушку, которая обожала дедушку, которая ради него полностью изменила свою жизнь, которая стала лучшим другом для всех его друзей, которая всегда была уверена, что он уйдет первым и именно ей, а не ему, придется страдать в одиночестве…

Мне до слез приятно видеть в детях мамины черты: ее силу в Мишке и ее чуткость в Лёвке, я с гордостью говорю всем, что Мишкин гонор — это бабушки-Верино казачье наследие.

Я верю, что если надену ее кольцо или дубленку, то день сложится.

Мама умерла, полностью осознавая происходящее, командуя до последних минут: достань папе валокордин, да не там, он у раковины… до последних минут думая не о себе.

Лечит ли время? Нет. Лечит работа. Круглосуточная работа, которая продолжает мамино дело. И лечит мысль о том, что тысячи людей оценивают качество своей работы — помощи неизлечимым больным — по маминым заповедям.

Если бы мама была сегодня с нами…

Во-первых, если предположить, что мама была бы сегодня здесь, с нами, то она, к сожалению, очень сильно болела бы.

Во-вторых, она бы все равно работала. Это ясно.

Мама не любила взаимодействия с чиновничьим миром, всячески от него удерживалась, была счастлива, что можно жить за красным кирпичным забором Первого московского хосписа, увитым виноградом, и здесь делать свое дело. Но на вопрос обезболивания она бы не распространяла эту свою нелюбовь.

ее столько раз спрашивали: почему хоспис только для онко- больных? Почему был сделан именно этот выбор? есть же масса других людей — страдающих, нуждающихся. Она говорила всегда про боль. Потому что, кроме всех остальных бед: инвалидизации, очевидного не очень длительного жизненного прогноза, сложностей в семье — всего того, что сопровождает жизнь любого тяжелобольного человека, — у ракового больного есть еще и невероятный болевой синдром. Именно болевой синдром выделяет эту группу пациентов.

Мама так жестко и с таким специальным выражением лица (я хорошо его помню) реагировала, когда кто-то рассказывал: мол, мы открыли хоспис. Она сразу спрашивала: вы морфином обезболить можете? Лицензия есть? Когда отвечали, что лицензии нет, она говорила: «Вы никакой не хоспис!» И разговор был окончен. Недаром самая любимая мамина цитата, которую мы используем всегда, — высказывание филолога и переводчика Натальи Трауберг: «Страшно, очень страшно испытывать грубость, грязь, боль. И я беззастенчиво молюсь, чтобы Господь, когда позовет меня, не давал их». Бумажка с этим высказыванием, кстати, так и осталась прикрепленная скрепками к подставке на мамином рабочем столе. Вот эти «грубость, грязь, боль» для нее были нетерпимые вещи, которых категорически не должно быть в паллиативной помощи. Чтобы не было боли, грязи и унижения. В такой последовательности мама выстраивала эти понятия. Кстати, сама она трусиха была страшная в отношении любой боли.

Она была бы очень рада многим новым сотрудникам, врачам хосписа. У нас есть удивительные новые люди в составе младшего персонала — медсестры и медбратья.

Она очень любила своих сотрудников, переживала, как за своих детей, и как за своих радовалась. Сотрудники хосписа — семья. И если бы мама сегодня была жива, она бы эту семью любила, ругала бы иногда, но в обиду бы никого не дала.

Она страшно бы радовалась волонтерам, тому, что их становится больше.

ПЕРЕНОС «Просто говорить и держать за руку»: как волонтеры помогают в хосписах

Если бы она сегодня была жива, то она бы очень радовалась тому, что мы переехали жить на «Спортивную», поближе к хоспису. Это было бы ее постоянным источником радости — жить рядом, видеть хоспис из окна. А еще ей бы понравились мероприятия, которые сейчас фонд «Вера» устраивает вместе с хосписом, — по сбору урожая яблок для пациентов или мандаринов к Новому году. Вот такое вовлечение незнакомых людей в помощь, такая открытость ей были бы очень приятны.

День рождения она бы не отмечала. Она бы поехала на дачу и там на денек задержалась бы. Или выбрала бы один из грузинских ресторанов в районе Хамовников, чтобы посидеть вечером со своими.

В хосписе придумали устроить в день ее рождения обед из маминых любимых блюд. Из тех, что она готовила дома: винегрет, селедка с отварной картошкой, суп с луком-пореем и бигус (солянка по-нашему). И с музыкой, конечно, с ее любимым джазом.

Вроде я уже взрослая тетка. Муж, дети большие. работа, всякие достижения. Планов громадье. Народ звонит за советом. И вообще: парни не плачут. А все равно все время хочется к маме, и внутри я все равно маленькая и плачу, и меня надо обнять и по- жалеть. Обнять и пожалеть, и все. Нужен не совет, и не помощь, и не «давай разберемся», и «не подумай, где ты не права и как все исправить». Нужно просто к маме. Это вообще проходит когда-нибудь? С возрастом? С рождением внуков? Пока у меня это абсолютно физиологическая потребность. Просто хочу почувствовать на своей спине мамину руку. Хочу сидеть с ней рядом на диване и голову ей в колени уткнуть.

Сегодня слушали дома мамины любимые песни. Вот в «Тум-балалайке» на идиш она всю жизнь мечтала запомнить слова, но запомнила только первый куплет, а дальше все равно только плакала…

Благотворительный фонд помощи хосписам «Вера» с 2006 года работает, чтобы сделать достойную помощь в конце жизни доступной каждому, кто в ней нуждается. НКО поддерживает неизлечимо больных взрослых и детей по всей стране, а также их близких, содействует повышению качества паллиативной помощи в России, для чего проводит специальное обучение медиков и привлекает волонтеров.

Вы можете поддержать работу фонда и сделать пожертвование на его сайте fondvera.ru. Также можно отправить СМС с любой суммой пожертвования (например, 300) на номер 9333.